Произведения, сделавшие нас. Диалоги.

[Buccaneer]

[Buccaneer]

Немного о роли ролей, зачастую навязанных нам, в нашей жизни. На примере фильма "Эксперимент".

"Эксперимент" (The Experiment) - фильм 2010 года, триллер. Фильм режиссера Пола Шойринга, основанный на реальных событиях Стэнфордского тюремного эксперимента социального психолога из США Филиппа Зимбард



О Стенфордском тюремном эксперименте: Исследование было спонсировано ВМС США, которые пытались объяснить конфликты в своей системе и в корпусе морской пехоты США. Зимбардо и его команда пытались проверить гипотезу, что тюремные охранники и заключенные были зависимыми друг от друга и часто совершали неправомерные действия в тюрьмах. Группа из 24 молодых людей была случайным образом разделена на две половины: "заключенные" и "охранники". Имитация тюрьмы была размещена ​​в подвале Стэнфордского университета.

За день до эксперимента охранники присутствовали на кратком ознакомительном совещании, но им не были предоставлены другие явные правила, кроме запрета на физическое насилие. Им сказали, что они несут ответственность за управление тюрьмой, что они могут делать так, как они считают наиболее правильным. Эксперимент уже на второй день вышел за рамки правил. Заключенные переносили садистское и унизительное отношение со стороны охранников. После этого у многих проявились серьезные психологические отклонения. В психологии часто говорят, что результат эксперимента подтверждает теории ситуационной атрибуции поведения в ущерб диспозиционной атрибуции. Другими словами, предполагается, что именно ситуация стала причиной поведения участников, а не их отдельных личностей.

сюжет фильма "Эксперимент" 2010 года начинается с прибытия добровольцев для психологического исследования, проводимого доктором Арчалета, в котором участники будут разделены на группы, действующие в качестве тюремных охранников и заключенных. Среди них - Трэвис, гордый пацифист, и Майкл Баррис, 42-летний мужчина, который все еще живет со своей властной матерью. После проведения собеседований по измерению реакции на различные сцены насилия 26 избранных отвезли в изолированное здание, созданное в качестве тюрьмы, и разделили его на 6 охранников и 20 заключенных. Трэвис назначен заключенным, Баррис - охранником. Изложены основные правила:

Заключенные должны съедать полностью предоставленную пищу 3 раза в день. Им будет предоставлено 30 минут на отдых ежедневно. Заключенные должны оставаться в специально отведенных местах. Они могут говорить только при обращении к ним. Охранники, в свою очередь, должны обеспечить, чтобы заключенные соблюдали правила, и соразмерно принимать меры в течение 30 минут. Заключенные не могут трогать охранников ни при каких обстоятельствах. Арчалета подчеркивает, что эксперимент закончится немедленно при первых признаках насилия. Если им удастся соблюдать правила в течение двух недель, каждому подопытному будет выплачено 14 000 долларов.

Трэвис делит свою камеру с Бенджи, графическим романистом, и Никсом, членом "Арийского братства". Баррис, обеспокоенный тем, что некоторые из охранников, в частности Чейз, могут быть способны на насилие, пытается отговорить их от агрессивного поведения. Вместо этого охранники становятся более агрессивными, чтобы заставить заключенных следовать правилам. Баррис обретает все более садистские черты. Несмотря на растущее насилие со стороны охранников, Трэвис остается вызывающим.

Понимая, что Трэвис влияет на инакомыслие заключенных, Баррис решает унизить его, поскольку физическое воздействие запрещено. Под предводительством Барриса Трэвис был похищен, побрит и "опущен". Красный свет, обозначающий, что правила нарушены, не загорается, и Баррис воспринимает это как знак того, что его действия были правомерными. Он заверяет охранников, что они ведут себя соответственно поведению заключенных.



Когда охранник Босх выражает свое несогласие, Баррис оказывает на него давление, напоминая, что преждевременный выход из эксперимента лишает человека денег. Трэвис обнаруживает, что Бенджи, который заболел, скрыл свой диабет, думая, что он может справиться с этим заболеванием самостоятельно. Тогда Трэвис умоляет Босха вмешаться, Босх пытается помочь, найдя инсулин для Бенджи, но его ловят другие охранники. Баррис, к удивлению Трэвиса, дает Бенджи свой инсулин, но позже мстит, подговаривая всех других охранников, чтобы жестоко избить Босха, который затем остается среди заключенных. Баррис также приказывает Трэвису чистить тюремные туалеты в качестве наказания за его неподобающее поведение и его попытку помочь Бенджи.




Трэвис дразнит Барриса, говоря, что он должен использовать свои 14 000 долларов для психологического лечения. Охранники отвечают, засунув голову Тревиса в унитаз, чуть не утопив его. Однажды утром, будучи униженным во время переклички, Трэвис снимает тюремную рубашку в знак того, что эксперимент должен закончиться, и за ним следуют другие заключенные. Трэвис подпрыгивает к одной из камер и требует, чтобы группу отпустили, но охранники валят его на пол и бьют своими дубинками. Когда Бенджи пытается защитить Тревиса, Баррис бьет Бенджи по голове дубинкой, оставляя его дергаться на полу. Охранники бросают Трэвиса в старую трубу котельной на ночь, нападают на оставшихся заключеных.

Будучи запертым в темном котле, Трэвис понимает, что скрытая инфракрасная камера наблюдает за ним даже здесь, и, когда его уныние превращается в гнев, ему удается выбраться. Он прерывает изнасилование заключенного Чейзом, нокаутирует его и освобождает других заключенных. Найдя Бенджи прикованного цепью и оставленного умирать, Трэвис атакует охранников, преследуя их. Даже когда остальные охранники пытаются открыть двери, чтобы спастись, Баррис пытается их удержать. Деньги больше не являются его главной заботой, вместо этого он не желает расставаться со своей властью. Далее следует жестокая драка с заключенными, которые в своем большинстве подавляют охранников.




Баррис, обвиняя Трэвиса в том, что он вызвал беспорядки, пытается нанести ему удар ножом, но последний ловит лезвие рукой. Баррис резко отстраняется, потрясенный своими действиями. Трэвис продолжает жестоко избивать Барриса, когда красный свет наконец загорается. Двери открываются, что сигнализирует об окончании эксперимента. Группа появляется на ярком солнце и сидит в тишине на траве, в ожидании, пока не прибудет автобус. Нам показывают, как их отвезли домой на автобусе: отмыли, одели и заплатили за участие в эксперименте. Трэвис и Баррис молча смотрят на свои чеки на 14 000 долларов. Никс спрашивает Тревиса, верит ли он в то, что люди в цепи эволюции выше, чем обезьяны. Тревис отвечает положительно, потому что люди имеют возможность меняться. Аудиофрагменты новостей показывают, что Арчалета судят за непредумышленное убийство.

Рецензенты оценивают американский ремейк хуже немецкого оригинала, который был более детальным. Критики считают, что режиссер не понял эксперимента в Стэнфордской тюрьме. Отзывы о фильме "Эксперимент" гласят следующее: Очень тревожный фильм, потому что он призван показать истинную природу людей. Ученый собирает кучу людей, всех незнакомцев, привлеченных к эксперименту за 1000 долларов в день. Все эти люди должны были провести две недели в тюрьме, иначе им не заплатят.

Главные герои были хорошо представлены ведущими актерами, получившими премию "Оскар". В фильме "Эксперимент", актеры которого будут представлены далее, Эдриан Броуди играет самого откровенного заключенного, Трэвиса, по-настоящему правдиво. Форрест Уитакер играет застенчивого и одинокого Барриса, который обнаруживает внутри себя подавленного Иди Амина. Остальные актеры тоже сыграли хорошо, но в основном играли карикатуры. Форест Уитакер в фильме "Эксперимент" - гений.

Фильм - это интенсивный триллер, который показывает вам две стороны человеческой натуры: как люди уважают авторитет и реагируют на него, а люди с авторитетом склонны злоупотреблять им. Большинство зрителем не сочли возможным дать хороший отзыв фильму "Эксперимент". Как бы ни нравилась концепция и насколько бы она ни была интересной, фильм может просто не нравиться. Картина показывает вещи, которые многим покажутся совершенно ненужными и абстрактными.

Этот фильм является изображением человеческого инстинкта доминировать и контролировать. Но он слишком поверхностный, есть много действий, но мало возможностей для развития персонажа. Даже присутствие двух обладателей "Оскара", Броди и Уитакера, не может спасти этот фильм от посредственности. То, как сыграли Форест Уитакер и Эдриен Броуди в фильме "Эксперимент", привносит драму в действие и конфликт, который присутствует до самого конца.

Естественно, (с)

[crazyman]

Это говорит о том что натура человеческая изначально говно и человеком делают не гены а воспитание, которое к сожалению не у всех бывает правильным. По сути звери более гуманны чем отродье человеческое)))

[Matwei]

По сути звери более гуманны чем отродье человеческое)))

Так это давно известно, даказано и проверено....

[Buccaneer]

Безответность ближнего способна породить ненависть к нему (к ближнему), вместо любви.
1001-й закон психологии.

[Buccaneer]

Вот, собственно, и сам фильм.

[Buccaneer]

Эксперимент Рона Джонса: как стать нацистом за 5 дней



Этот очень необычный и очень показательный эксперимент провёл американский учитель Рон Джонс в 1967 году. Рон Джонс вел урок истории в школе Эллвуда Кабберле в Пало-Альто, Калифорния, рассказывая ученикам о Второй мировой войне. Когда стали говорить о концлагерях и прочих зверствах фашистов, один ученик спросил, как простые жители Германии не замечали всего происходящего в их стране. Тогда Джонс решился провести необычный эксперимент.

В 1967 году Рон Джонс преподавал историю в средней школе Эллвуда Кабберле в Пало-Альто, Калифорния. Во время изучения Второй мировой войны, один из школьников спросил Джонса, как рядовые жители Германии могли притворяться, что ничего не знают о концентрационных лагерях и массовом истреблении людей в их стране. Так как класс опережал учебную программу, Джонс решил выделить одну неделю для посвящённого этому вопросу эксперимента.



В понедельник он прочел детям лекцию о силе дисциплины. О том, что чувствует спортсмен, который усердно и регулярно тренировался, чтобы добиться успеха в каком-нибудь виде спорта. О том, как много работает балерина или художник, чтобы сделать совершенным каждое движение. О терпении ученого, увлеченного поиском научной идеи.

Джонс велел школьникам сесть в положение «смирно», так как оно лучше способствует учёбе. Затем он приказал учащимся несколько раз встать и сесть в новое положение, потом также неоднократно велел выйти из аудитории и бесшумно зайти и занять свои места. Школьникам «игра» понравилась и они охотно выполняли указания. Джонс велел учащимся отвечать на вопросы чётко и живо, и они с интересом повиновались, даже обычно пассивные ученики.

Во вторник, учитель вошел в класс и обнаружил, что все молча сидят в положении "смирно". Некоторые из учеников улыбались. Но большинство смотрели прямо перед собой с искренним сосредоточенным выражением, мышцы шеи напряжены, никаких признаков улыбок, мыслей и даже вопросов. Джонс объяснил классу силу общности. Он велел учащимся хором скандировать: «Сила в дисциплине, сила в общности».

Ученики действовали с явным воодушевлением, видя силу своей группы. В конце урока Джонс показал учащимся приветствие, которое те должны были использовать при встрече друг с другом — поднятую изогнутую правую руку к плечу — и назвал этот жест салютом Третьей Волны. В следующие дни ученики регулярно приветствовали друг друга этим жестом.





В среду Джонс выдал членские билеты всем ученикам. Ни один человек не захотел покинуть аудиторию. Тринадцать учеников ушли с других уроков, чтобы принять участие в эксперименте. Учитель выдал каждому членский лет. На трех билетах он поставил красные крестики и сообщил их получателям, что им дано специальное задание сообщать обо всех, кто не подчиняется правилам класса.

Однако на практике добровольным доносительством занялись около 20 человек. Один из учеников, отличавшийся крупным телосложением и малыми способностями к обучению, заявил Джонсу, что будет его телохранителем, и ходил за ним по всей школе. Три самые успешные ученицы класса, чьи способности в новых условиях оказались не востребованы, сообщили об эксперименте родителям.

В результате Джонсу позвонил местный раввин, который удовлетворился ответом, что класс на практике изучает немецкий тип личности. Раввин обещал объяснить всё родителям школьниц. Джонс был крайне разочарован отсутствием сопротивления даже со стороны взрослых, директор школы приветствовал его салютом Третьей волны. К концу дня в организацию было принято более двухсот учеников. Многие отнеслись к своему участию в Третьей Волне с полной серьезностью. Они требовали от других учеников строгого соблюдения правил и запугивали тех, кто не принимал эксперимент всерьез.





К четвергу численность класса возросла до восьмидесяти человек. Джонс говорил о том, что такое гордость. "Гордость - это нечто большее, чем знамена и салюты. Гордость - это то, чего у вас никто не может отнять. Быть гордым - значит знать, что ты лучший... Это чувство нельзя уничтожить..." Он объяснил ученикам, что они — часть общенациональной молодёжной программы, чьей задачей являются политические преобразования на благо народа. "Все, что мы до сих пор делали, было подготовкой к настоящему делу.

По всей стране преподаватели набирают и тренируют молодежные отряды, которые с помощью дисциплины, общности, гордости и действий могли бы показать нации, что общество может стать лучше. Если мы сможем изменить порядки в этой школе, то мы сможем изменить порядки на фабриках, магазинах, в университетах и во всех других организациях. Вы - избранная группа молодых людей, которые помогут этому делу. Если вы выступите вперед и покажете, чему вы научились за последние четыре дня... мы сможем изменить судьбу нашего народа". Джонс велел четырём конвоирам вывести из аудитории и сопроводить в библиотеку трёх девушек, чья лояльность была сомнительна. Затем он рассказал, что в полдень пятницы о Третьей Волне по телевидению объявит лидер движения и новый кандидат на президентский пост.

В пятницу 200 учеников набились в кабинет. Не было ни одного свободного места. Всюду висели знамена Третьей Волны. Ровно в двенадцать часов Джонс закрыл двери и выставил у каждой по часовому. Друзья Джонса изображали фотографов, кружа по аудитории. "Перед тем, как включить национальную пресс-конференцию, которая начнется через пять минут, я хочу продемонстрировать прессе, как мы подготовлены".

С этими словами учитель отдал салют. В ответ сразу же автоматически взметнулось двести рук. Тогда он произнес девиз "Сила в дисциплине". Его повторил многоголосый хор. Девиз произносили снова и снова. С каждым разом отклик толпы становился все громче. В пять минут первого Джонс включил телевизор, но на экране ничего не появилось.





Тогда он обратился к ученикам "Слушайте внимательно. Нет никакого вождя! Не существует никакого общенационального молодежного движения под названием Третья Волна. Вами манипулировали, вас подталкивали ваши собственные амбиции, и вы оказались в том положении, в каком находитесь сейчас. Вы ничем не лучше и не хуже тех немцев, которых мы изучали.

Вы думали, что вы - избранные, что вы лучше тех, кого нет в этой комнате. Вы продали свою свободу за удобства, которые дают дисциплина и превосходство. Вы решили отказаться от своих собственных убеждений и принять волю группы и большую ложь". После этого Джонс показал ученикам фильм о нацисткой Германии. С ее дисциплиной, парадами и факельными шествиями. И чем все это закончилось.

Потом Джонс подвел итог: "Если нам удалось полностью воспроизвести немецкий менталитет, то ни один из вас никогда не признается, что был на последнем сборе Третьей Волны. Так же как немцам, вам будет трудно признаться самим себе, что вы зашли настолько далеко". Школьники расходились в подавленном состоянии, многие не могли сдержать слёзы.

________________________

по материалам ribalych.ru

[Buccaneer]

Знаменитый итальянский писатель и ученый Умберто Эко, автор нескольких всемирно известных романов, более чем 20 лет назад опубликовал эссе Eternal Fascism, в котором описал типичные черты фашизма. Эта работа не претендует на канонический взгляд на эту идеологию, зато позволяет в очередной раз задуматься каждому из нас.

Об авторе





Умберто Эко — итальянский писатель, ученый, публицист, литературный критик, теоретик культуры, а также автор романа «Имя розы» – одного из лучших романов в истории литературы по мнению многочисленных опросов. Как публицист, он известен такими работами как «Пять эссе на тему этики», «Как написать дипломную работу», а также «Вечный фашизм», и речь в статье пойдет именно о последней.

Эссе «Вечный фашизм»


В 1995 году Эко написал эссе «Вечный фашизм» (Eternal Fascism). Оно изобилует иронией на грани сарказма и описывает детство и отрочество автора, уделяя внимание тому, как в 1942 году он занял первое место на олимпиаде Ludi Juveniles в возрасте десяти лет.

В своем эссе Эко, прежде всего, указывает на разницу в идеологии Италии при Муссолини и гитлеровской Германии. Даже в наше время легко запутаться в этих двух идеологиях, поэтому Эко уделил почти половину эссе на существенные различия.

Итальянский фашизм создал у либеральных лидеров Европы убеждение, что итальянская власть способна противопоставить умеренную альтернативу коммунистической угрозе, поэтому воспринимался изначально не столь агрессивно. У Муссолини не было четкой идеологии. В первые годы правления, по слухам, он предлагал Господу поразить себя молнией на месте, тогда как на следующем этапе ссылался на имя Божье и называл себя «рукой Провиденья». Итальянский фашизм не был единой идеологией, а скорее был ассорти из разных философских и политических идей.

В фашистской Италии даже существовала премия Бергамо, финансируемая умеренным фашистом Боттаи. Он поддерживал новаторское и авангардистское искусство, которое напрочь отрицал и преследовал Гитлер. Культуре Эко посвятил также большую часть эссе, что для человека его профессий вполне понятное желание.

Даже антисемитизм в Италии сформировался по требованию Гитлера, с которым Муссолини хотел вступить в союз. Изначально фашисты не были расистами и антисемитами, было много противоречий между странами, пока в 1930-х годах итальянцы не приняли доктрину о белом превосходстве в африканских колониях. Так что будем считать, что в итоге фашизм принял расизм как норму и является одним из его признаков.

Говоря проще, нацистская Германия переняла у итальянцев крайний национализм, антикоммунизм и милитаризм, извратив его и превратив в настоящую идеологию. Фашизм является частью нацизма, поэтому, хоть немцев в те годы и можно было называть фашистами, все же это понятие не охватывало полностью их суть. Немцы ставили свою расу выше других рас и готовы были к насильственному захвату и уничтожению целых народов, тогда как итальянцы гордились своим римским прошлым. Если нацистская Германия, помимо внутреннего взгляда, смотрела с ненавистью и шовинизмом на другие расы, Италия Муссолини пыталась разобраться в своем прошлом и усилить свое государство. Когда же Германия и Италия стали союзниками, Гитлер даже перенял римский салют фашистов.

В связи с вышесказанным, Эко приходит к выводу, что нацизм — уникален, тогда как фашизм более распространен, и в 20 веке это явление стоит рассматривать с большим вниманием, нежели нацизм. Эко предсказывает, что нацизм, скорее всего, больше никогда не станет проблемой человечества, а вот фашизм способен принимать разные формы, потому что даже если из него вытащить несколько признаков, остальные признаки все равно будут составлять костяк фашизма. И в этом есть главная опасность.

Поэтому Умберто Эко в своем эссе вычленил список признаков вечного фашизма (ур-фашизма), при этом указывая, что даже одного признака из 14 достаточно, чтобы говорить о «конденсации фашистской туманности». И чем больше признаков, тем более явно выражается сущность любого государства. Если их несколько, есть шанс предотвратить наступление фашизма, однако после 6-7 признаков снежный ком начинает расти и его уже не остановить.

14 признаков фашизма


1

Культ традиции. Традиционализм старее фашизма. Главные идеологи фашизма состоят сплошь и рядом из мыслителей-традиционалистов. Нет места развитию знания, истина уже провозглашена раз и навсегда.

2

Традиционализм ведет к неприятию модернизма. Итальянские фашисты и немецкие фашисты обожали технику, тогда как их мыслители-традиционалисты технику клеймили, видя в ней угрозу традиционным духовным ценностям. Фашизм отрицал капитализм, при этом наслаждаясь аспектами своей индустриализации, спокойно существуя в этом противоречии. Поэтому ур-фашизм можно определить как иррационализм.

3

Культ «действия ради действия». Думание не поощряется, на его место приходит действие. Поэтому фашисты отрицали саму суть культуры, она вполне логично казалась им носителем критического мышления. Когда государство начинает подозрительно относиться к интеллектуальному миру, это сигнал присутствия фашизма. Культура отвергалась как факт. Цитата Геббельса: «Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет».

4

Ни одна форма синкретизма не может вынести критики. Синкретизм — сочетание несочетаемых образов мышления, образующее условное единство. Современный мир уважает несогласие, для фашизма несогласие — предательство.

5

Несогласие — знак инакости. Самые первые лозунги любого фашистского движения направлены против инородного. Фашизм по определению замешан на расизме.

6

Опора на средний класс. Первой опорой фашистов был средний социальный класс, пострадавший от политического или экономического кризиса. Этот класс испытывает страх перед раздраженными низами.

7

Тому классу, который стоит на грани нищеты, фашизм говорит, что факт рождения в этой великой стране является большим преимуществом. Так выковывается национализм. Также важнейшим моментом является особое мироощущение — повсюду враги. В основе находится боязнь заговора, в идеале международного. Нация должна ощущать себя осажденной. Если нет возможности разбить внешнего врага, выдумывается враг внутренний — например, евреи. Они идеально подходят для фашизма, потому что одновременно находятся как бы и внутри страны, и вне ее.

8

Враг изображен мощным, но при этом слабым. Британцы питаются лучше, чем честные и работящие итальянцы, евреи богаты, к тому же имеют тайную сеть взаимопомощи. Тем не менее, даже их можно с легкостью завоевать, потому что мыслят они неправильно, а значит, они слабы.

9

Нет борьбы за жизнь, есть жизнь ради борьбы. Пацифизм осуждается, идет подготовка к войне и решающему бою, где враг будет разбит, контроль над миром приобретен и наступает Золотой век.

10

Типичен элитаризм в виду его аристократичности. Фашизм исповедует популистский элитаризм. В тайне режим презирает низшие слои, однако на словах граждане составляют лучший народ на свете и все вступают в одну партию. В иерархической элите любой презирает вышестоящего (за то, что он ему подчиняется) и нижестоящего (за то, что тот слаб и позволяет собой помыкать).

11

Каждого воспитывают, чтобы он стал героем. Там, где создается культ смерти, нужны герои. Герой должен понимать, что нет ничего лучше, чем героическая смерть — высшая честь для каждого.

12

Перманентная война и героизм — сложные игры, поэтому фашизм желает захватить половую сферу. Неконформистские сексуальные привычки (от целомудрия до гомосексуализма) беспощадно преследуются. Игры мужчин с пистолетами имеют фрейдистскую подоплеку.

13

Фашизм строится на качественном популизме. Так как режим объявляется справедливым и честным, нужно очень постараться, чтобы внушить народу, что он сам хочет перемен — таким образом народ только играет роль народа, не принимая никаких решений. Если все со всем согласны, то и голосование является пустой тратой времени.

14

Фашизм говорит на Новоязе. Фашисткие тексты отличаются бедной лексикой (совсем как по Оруэллу) и примитивным синтаксисом, потому что богатая лексика автоматически включает критическое мышление и двоемыслие.

Было бы очень удобно при предупреждении фашизма, если бы какой-то теневой лидер выступил на площади и прямо заявил: «Хочу снова открыть Освенцим», однако фашизм может представать в самых невинных формах. Наш долг — вовремя выявлять эти признаки и обращать на них внимание, пока все это не превратилось в снежный ком, который не остановить.

Умберто Эко часто поддавался критике за то, что попытка определить явные черты фашизма ему не удалась, что отдельные признаки можно найти в любом обществе и при этом ничего фашистского в этих странах нет. Также многим не нравится, что эта попытка уместилась в небольшом эссе, тогда как сама тема очень сложна и не может быть столь компактно уложена в 14 пунктах и паре десятков умозаключений. Однако это дает повод в очередной раз подискутировать на эту крайне неудобную тему, за что его и стоит поблагодарить. (с)

[Buccaneer]

Умберто Эко


ПЯТЬ ЭССЕ НА ТЕМУ ЭТИКИ (отрывок)

«Когда на сцену приходит Другой» – текст моего ответа кардиналу Карло Мария Мартини в эпистолярной серии из четырех писем, организованных и опубликованных журналом «Либерал». Потом эта переписка вышла отдельным изданием («Во что верит тот, кто не верит?», Рим, Атлантиде, 1996).

Публикуемый ниже текст был призван ответить на вопрос, обращенный ко мне кардиналом Мартини: «На чем основывает уверенность и императивность своего морального действования тот, кто не намерен, для обоснования абсолюта этики, опираться ни на метафизические принципы, ни на трансцендентальные ценности вообще, ни даже на категорические императивы, имеющие универсальный характер?»

Для полного представления о дискуссии отсылаю читателя к указанному тому, включающему комментарии, послесловия и реплики Эмануэле Северино, Манлио Згаламбро, Эудженио Скальфари, Индро Монтанелли, Витторио Фоа и Клаудио Мартелли.


Когда на сцену приходит Другой


Глубокоуважаемый господин кардинал, Ваше письмо выводит меня из сильного затруднения, но ставит в новое затруднение, тоже сильное. Пока что именно я (поневоле) выступал зачинщиком в беседе, а тот, кто начинает, неизбежно задает вопросы и ждет, пока собеседник ответит. Отсюда первая неловкость – быть в положении допрашивающего. В то же время я высоко ценю решительность и смирение, с которыми Вы трижды опровергаете теорию, по которой иезуиты отвечают на вопросы только встречными вопросами.

Второе же мое затруднение связано, напротив, именно с необходимостью ответить на вопрос, исходящий от Вас. Мой ответ был бы показателен, получи я в свое время светское воспитание. Я же испытывал сильнейшее влияние католицизма вплоть до возраста (обозначу момент перелома) двадцати двух лет.

Внерелигиозное мировоззрение, таким образом, было мною не пассивно усвоено, а выстрадано в процессе длительного и медлительного преображения, и до сей поры я не могу знать, насколько мои моральные взгляды определяются отпечатком той религиозности, которая была мне привита в начале жизни.

В прожитые впоследствии годы мне приходилось присутствовать (в одном зарубежном католическом университете, куда приглашают, в частности, и профессоров, далеких от религии, ожидая от них не более чем формально-почтительного отношения к религиозным академическим ритуалам) при том, как мои коллеги подходят к таинству причастия без веры в Присущего и, разумеется, без предшествующей исповеди и отпущения грехов. С содроганием, невзирая на многолетнюю внерелигиозность, ощущал я ужас перед этим зрелищем святотатства.

Тем не менее полагаю, что способен определить, на каких основаниях зиждется сегодня моя «внерелигиозная религиозность», – ибо я твердо убежден, что религиозность существует в разных формах, и, следовательно, ощущение сакральности, тяга к «главным вопросам» и ожидание ответа на них, чувство единения с чем-то превосходящим человека свойственны и тем, кто не верует в личное и всерасполагающее божество. Но это, как явствует из Вашего письма, известно и Вам. Вы спрашиваете вот о чем: что есть обязывающего, вовлекающего и неотразимого в их формах этики?

Хочется начать издалека. Некоторые этические проблемы стали для меня прозрачнее после того, как я продумал некоторые проблемы семантики – только не беспокойтесь из-за того, что говорят, будто выражаемся мы сложно; вероятно, те, кто говорит это, приучены думать чересчур просто по вине средств массовой информации с их «откровениями», по определению предсказуемыми. Пусть же привыкают мыслить более сложно, ибо не просты ни тайное, ни явное.

Суть лингвистической задачи сводилась к следующему: существуют ли «семантические универсалии», то есть элементарные понятия, общие для всего человеческого рода и находящие выражение на любом языке. Проблема эта не так уж легкоразрешима, если учесть, что во многих культурах отсутствуют понятия, кажущиеся нам очевидными: скажем, понятие субстанции, наделенной качествами (например, в выражении «яблоко – красное»), или понятие идентичности (а=а). Однако в результате раздумий я заключил, что безусловно имеются понятия общие для всех культур и что все они относятся к положению нашего тела в пространстве.

Мы прямоходящие животные, поэтому нам затруднительно долго пребывать вниз головой и поэтому у всех нас общее представление о верхе и о низе, причем первое, как правило, предпочитается второму. Точно так же всем людям свойственно понятие о правом и левом, о покое или ходьбе, о стоянии или лежании, о ползании и прыгании, о бодрствовании и сне. Поскольку мы снабжены конечностями, всем нам известно, что такое ударять о прочный материал, вторгаться в мягкую или в жидкую среду, крошить, барабанить, колотить, пинать и даже, наверное, плясать.

Этот список можно продолжать долго, в него войдут понятия, связанные с видением, слышанием, едой и питьем, заглатыванием и извержением. И безусловно, любому человеку присущи такие представления, как познание, память, желание, страх, грусть или облегчение, радость или печаль, а также представление о том, какими звуками отображаются все эти чувства.

Далее (и тут мы уже вступаем в область права), всем знакомы универсальные концепции принуждения: всем нам нежелательно, когда препятствуют в процессах речи, зрения, слуха, сна, заглатывания либо извержения, не дают идти куда хочется; мы страдаем, если нас связывают или принуждают к изоляции, если нас избивают, ранят или убивают, подвергают пыткам физическим и психологическим, которые ограничивают или уничтожают способность соображать.

Учтите, что пока я выводил на сцену только некоего звероподобного и одинокого Адама, не ведающего, что есть сексуальное единение, радость диалога, любовь к детям, горе из-за утраты любимого человека; но даже и на этом этапе нам (если не ему/ей) эта семантика дает основания для этики; мы в первую очередь обязаны уважать права телесности другого существа, и, в частности, право говорить и право мыслить. Если бы все нам подобные уважали эти «телесные права», история не знала бы таких явлений, как избиение младенцев, скармливание христиан львам, Варфоломеевская ночь, сожжение еретиков, концлагеря, цензура, работа детей в шахте, массовые изнасилования в Боснии.

Но как, благодаря чему, даже обзаведясь инстинктивным набором универсальных представлений, это звероподобное, выведенное мною создание, сотканное из изумления и свирепости, сумеет дотумкать до идеи, что оно желает делать что-то и не желает, чтобы с ним что-то делали, и уж тем более что оно не должно делать другим то, чего не хочет, чтобы делали ему? Сумеет, благодаря тому, что, слава богу, Эдем стремительно заселяется. Этический подход начинается, когда на сцену приходит Другой. Любой закон, как моральный, так и юридический, всегда регулирует межличностные отношения, включая отношения с тем Другим, кто насаждает этот Закон.

Вы тоже приписываете добродетельному неверующему представление о том, что Другой присутствует внутри нас. Но я имею в виду не расплывчатые сантименты, а твердый фундамент бытия. Как свидетельствуют самые внерелигиозные из гуманитарных наук, Другой, взгляд Другого определяет и формирует нас. Мы (как не в состоянии существовать без питания и без сна) не способны осознать, кто мы такие, без взгляда и ответа Других. Даже тот, кто убивает, насилует, крадет, изуверствует, – занимается этим в исключительные минуты, а в остальное время жизни выпрашивает у себе подобных одобрение, любовь, уважение, похвалу.

И даже от тех, кого унижает, он хочет получить признание – в форме страха или подчинения. При отсутствии признания со стороны других новорожденный, брошенный в джунглях, не очеловечивается (если только, подобно Тарзану, не начнет искать себе Другого, пусть даже в лице обезьяны). Можно умереть или ополоуметь, живя в обществе, в котором все и каждый систематически нас не замечают и ведут себя так, будто нас на свете нету.

Почему же тогда существуют (или существовали) культуры, санкционирующие массовое убийство, каннибализм, унижение тела Другого? Просто по той причине, что в них круг Других сужен до пределов племени (или этноса) и «варвары» не воспринимаются как человеческие существа. Но и христианнейшие крестоносцы тоже не относились к неверным как к ближним, которых надо сердечно возлюбить. Дело в том, что признание роли других, необходимость уважать те же их потребности, которые мы считаем священными для себя, – результат тысячелетнего развития. Христианская заповедь любви тоже была провозглашена и со скрипом воспринята только тогда, когда времена созрели.

Но Вы спрашиваете так: хватает ли мне этого представления о чужой самоценности, чтобы обрести абсолютную опору, несокрушимый цоколь этического поведения? Достаточно было бы, если бы я ответил: но ведь и то, что Вы зовете «абсолютной опорой», не удержало многих верующих от прегрешений, при полном понимании, что они грешат. На этом можно было бы ответ и кончить; зло соблазнительно и для тех, кто обладает обоснованным и откровенным представлением о добре. Однако добавлю еще два случая из жизни, которые послужили мне поводом к длительному размышлению.

Во-первых, мне вспоминается разговор с одним писателем, который считал себя католиком, пусть даже sui generis[1], имя его я не привожу, так как цитирую частную беседу, а я по натуре не сикофант. Дело было в папство Иоанна XXIII; мой пожилой друг, бурно превознося добродетели понтифика, выразился так (с явной установкой на парадокс): «Папа Иоанн, конечно, атеист.


Только не верующий в Бога может до такой степени любить себе подобных!» Как любые парадоксы, этот тоже содержал в себе кроху истины; не обсуждая атеистов (их психологическая картина для меня непонятна, с кантианской платформы я не представляю себе, как можно не веровать в Бога и утверждать, что его существование не доказывается, и в то же время веровать в несуществование Бога и утверждать, что оно-то доказуемо), я полагаю, что личности, никогда не переживавшие опыт трансценденции либо утратившие эту способность, могут придавать смысл своей жизни и своей смерти, могут успокаиваться одной любовью к другим и стремлением обеспечить для этих других жизнеподобную жизнь – в частности, и после того, как их самих уже не станет.

Есть, разумеется, на свете и такие, кто не верует и все равно не заботится о придании смысла собственной смерти. Но есть и те, кто говорит, что верует, и при этом готов вырезать сердце у живого ребенка, только бы самому не умереть. О силе этики судят по поведению святых, а не тех неразумцев, cujus deus venter est.[2]

Перехожу ко второму анекдоту. Я был тогда шестнадцатилетним членом организации Молодых католиков и ввязался в словесную дуэль со старшим товарищем, известным как «коммунист» (в значении, которое имел этот термин в кошмарные пятидесятые годы). Он меня раззадорил, и я выступил с решительным вопросом: какой смысл он, не веруя, находит в неизбежности смерти? Он ответил: «Я оставлю указание похоронить меня по гражданскому обряду. Я уже не смогу действовать, но покажу пример другим».

Думаю, что и Вы тоже восхититесь его глубочайшей верой в преемственность бытия и абсолютным чувством долга, одушевляющим его ответ. Это то самое чувство, которое побуждало многих неверующих принимать гибель под пытками, лишь бы не предать товарищей, или заражаться чумой, лишь бы лечить зачумленных. Это же – то единственное чувство, которое побуждает философа философствовать, писателя писать: оставить послание в бутылке, чтобы то, во что мы верили или что казалось нам прекрасным, показалось достойным веры или любования и тем, кто придет после нас.

Достаточно ли крепко это чувство, чтобы выкристаллизовать не менее кристальную и несгибаемую, столь же твердокаменно-неуязви-мую этику, какая имеется у тех, кто верует в мораль откровения, в посмертную жизнь души, в загробные премии и штрафы? Я постарался обосновать принципы внерелигиозной этики на чисто природном явлении (а для Вас это явление в качестве составляющей части природы есть детище Божественного промысла), какова наша телесность, и на убеждении, что инстинктивно всякий предполагает, что его душа (или нечто, выполняющее ее функцию) проявляется только благодаря соседству с окружающими.

Из этого вытекает, что то, что я определил как «внерелигиозная этика», по сути – этичность природы, а от нее не станет открещиваться даже и верующий человек. Природный инстинкт, дозревший до степени самоосознания, – разве это не опора, не удовлетворительная гарантия? Конечно, возможно возражение: достаточно ли этот инстинкт побуждает человека к добродетельности, «все равно же, – может сказать неверующий, – если я тайно содею зло, никто не догадается». Но учтите, пожалуйста, что неверующие, думая, что с Небес за ними никто не наблюдает, именно потому и убеждены, что никто с тех же Небес и не извинит их за безобразия.

Если неверующий понимает, что сотворил зло, его одиночество беспредельно, его смерть безнадежна. Скорее всего, он постарается больше, чем верующий, искупить черноту содеянного публичным покаянием; он попросит помилования у окружающих. Это неверующий знает заранее, это он чувствует всеми фибрами души и понимает, что должен поэтому априори быть милостив к остальным. Не будь так, откуда бралось бы угрызение – чувство, столь свойственное неверующим?

Я не согласен с жестким противопоставлением тех, кто верует в потустороннего Бога, – тем, кто не верует ни в какое надличностное начало. Будем помнить, что именно «Этика» стоит в заглавии великого произведения Спинозы, которое начинается с определения Бога как причины себя самого. Однако это спинозовское божество, как мы знаем, не трансцендентно и не лично; и тем не менее из представления о великой и единой космической субстанции, в которую в один прекрасный день каждый из нас будет вынужден возвратиться, родится представление о терпимости и благожелательности, родится потому, что в равновесии и в гармоничности этой единой стихии мы все заинтересованы одинаково.

Мы все заинтересованы, поскольку подспудно считаем, что не могла эта субстанция никак не обогатиться и никак не переформироваться под воздействием того, что мы все совокупно наработали на протяжении тысячелетий человеческого рода. Поэтому я рискнул бы сказать (но это не метафизическая гипотеза, а только робкая поблажка той надежде, которая не покидает человека никогда): в подобной перспективе брезжит идея чего-то вроде жизни после смерти.

В последнее время стало известно, что в электронике цепочки сообщений способны пересылаться с одного физического носителя на другой, не утрачивая невоспроизводимых параметров, и похоже даже, что в то мгновение, когда, покинув один физический носитель, они еще не успели запечатлеться на втором, они существуют в виде чистого нематериального алгоритма.

Как знать, может, смерть равна не имплозии, не направленному внутрь взрыву, как принято считать, а взрыву, направленному вовне, эксплозии, и не исключен отпечаток в каком-то там непостижимо отдаленном водовороте Вселенной нашего персонального софтвера (того, что некоторые именуют «душой»), того, что мы сформировали в течение нашей жизни? Там отпечатываются и наши воспоминания, и наши угрызения, и, следовательно, неизбывное страдание или же, наоборот, – чувство покоя благодаря исполненному долгу и благодаря любви.

Но Вы говорите, что вне примера Христа и слова Христова любая этика лишается самого непреложного, убедительного и мощного глубинного оправдания. Но зачем Вы отнимаете у людей внерелигиозных право соотноситься с образом Христа-простителя? Попробуйте, господин кардинал, в интересах диспута и ради того результата, который Вам интересен, допустить хотя бы на одну секунду, что Господа нет; что человек явился на землю по ошибке нелепой случайности, и предан своей смертной судьбе, и мало того – приговорен осознавать свое положение, и по этой причине он – жалчайшая среди тварей (простите уж мне леопардиевскую интонацию).

Этот человек, ища, откуда почерпнуть ему смелость в ожидании смерти, неизбежно сделается тварью религиозной и попытается сконструировать повествования, содержащие объяснения и модели, создать какие-нибудь образы-примеры. И среди многих примеров, которые ему удастся измыслить, в ряду примеров блистательных, кошмарных, трогательно-утешительных – в некий миг полноты времен этот человек обретет религиозную, моральную и поэтическую силу создать фигуру Христа, то есть образ всеобщей любви, прощения врагам, историю жизни, обреченной холокосту во имя спасения остальных…

Будь я инопланетянин, занесенный на Землю из далеких галактик, и окажись я пред лицом популяции, способной породить подобную модель, я преклонился бы, восхищенный толикой теогонической гениальности, и почел бы эту популяцию, мизерную и нечестивую, сотворившую столь много скверн, все искупившей лишь тем, что она оказалась способна желать и веровать, что вымышленный ею образец – истинен.

Отбросьте эту гипотезу, предоставьте ее другим; но согласитесь, что если бы Христос был не более чем героем возвышенной легенды, сам тот факт, что подобная легенда могла быть замышлена и возлюблена бесперыми двуногими, знающими лишь, что они ничего не знают, – это было бы не меньшее чудо (не менее чудесная тайна), нежели тайна воплощения сына реального Бога. Эта природная земная тайна способна вечно волновать и облагораживать сердца тех, кто не верует.

Поэтому я думаю, что основные принципы природной этики (при одушевляющей ее глубинной религиозности) совпадают с принципами этики, основанной на вере в трансцендентное. Невозможно не признать, что природные этические принципы запечатлелись в нашем сердце на основании программы спасения. Если останутся (конечно же они останутся) и у той и у этой этики взаимно неналожимые маргинальные области, – то же самое происходит и при соприкосновении между разными религиями. Самое главное, чтобы в религиозных разногласиях одерживали верх любовь и благоразумие.





1 В своем роде (лат.).



2 Чей Бог – утроба (лат.).

[Buccaneer]

Анри Барбюс

Нежность


25 сентября 1893 г.


Мой дорогой, маленький мой Луи! Итак, все кончено. Мы больше никогда не увидимся. Помни это так же твердо, как и я. Ты не хотел разлуки, ты согласился бы на все, лишь бы нам быть вместе. Но мы должны расстаться, чтобы ты мог начать новую жизнь. Нелегко было сопротивляться и тебе и самой себе, и нам обоим вместе… Но я не жалею, что сделала это, хотя ты так плакал, зарывшись в подушки нашей постели. Два раза ты подымал голову, смотрел на меня жалобным, молящим взглядом… Какое у тебя было пылающее и несчастное лицо! Вечером, в темноте, когда я уже не могла видеть твоих слез, я чувствовала их, они жгли мне руки.

Сейчас мы оба жестоко страдаем. Мне все это кажется тяжелым сном. В первые дни просто нельзя будет поверить; и еще несколько месяцев нам будет больно, а затем придет исцеление.

И только тогда я вновь стану тебе писать, ведь мы решили, что я буду писать тебе время от времени. Но мы также твердо решили, что моего адреса ты никогда не узнаешь и мои письма будут единственной связующей нитью, но она не даст нашей разлуке стать окончательным разрывом.

Целую тебя в последний раз, целую нежно, нежно, совсем безгрешным, тихим поцелуем — ведь нас разделяет такое большое расстояние!..



25 сентября 1894 г.

Дорогой мой, маленький мой Луи! Я снова говорю с тобою, как обещала. Вот уж год, как мы расстались. Знаю, ты не забыл меня, мы все еще связаны друг с другом, и всякий раз, когда я думаю о тебе, я не могу не ощущать твоей боли.

И все же минувшие двенадцать месяцев сделали свое дело: накинули на прошлое траурную дымку. Вот уж и дымка появилась. Иные мелочи стушевались, иные подробности и вовсе исчезли. Правда, они порой всплывают в памяти; если что-нибудь случайно о них напомнит.

Я как-то попыталась и не могла представить себе выражение твоего лица, когда впервые тебя увидела.

Попробуй и ты вспомнить мой взгляд, когда ты увидел меня впервые, и ты поймешь, что все на свете стирается.

Недавно я улыбнулась. Кому?.. Чему?.. Никому и ничему. В аллее весело заиграл солнечный луч, и я невольно улыбнулась.

Я и раньше пыталась улыбнуться. Сначала мне казалось невозможным вновь этому научиться. И все-таки, я тебе говорю, однажды я, против воли, улыбнулась. Я хочу, чтобы и ты тоже все чаще и чаще улыбался, просто так радуясь хорошей погоде или сознанию, что у тебя впереди какое-то будущее. Да, да, подними голову и улыбнись.


17 декабря 1899 г.

И вот я снова с тобой, дорогой мой Луи. Я — как сон, не правда ли? Появляюсь, когда мне вздумается, но всегда в нужную минуту, если вокруг все пусто и темно. Я прихожу и ухожу, я совсем близко, но ко мне нельзя прикоснуться.

Я не чувствую себя несчастной. Ко мне вернулась бодрость, потому что каждый день наступает утро и, как всегда, сменяются времена года. Солнце сияет так ласково, хочется ему довериться, и даже обыкновенный дневной свет полон благожелательности.

Представь себе, я недавно танцевала! Я часто смеюсь. Сперва я замечала, что вот мне стало смешно, а теперь уж и не перечесть, сколько раз я смеялась.

Вчера было гулянье. На закате солнца всюду теснились толпы нарядных людей. Пестро, красиво, похоже на цветник. И среди такого множества довольных людей я почувствовала себя счастливой.

Я пишу тебе, чтоб рассказать обо всем этом; а также и о том, что отныне я обратилась в новую веру — я исповедую самоотверженную любовь к тебе. Мы с тобой как-то рассуждали о самоотверженности в любви, не очень-то хорошо понимая ее… Помолимся же вместе о том, чтобы всем сердцем в нее поверить.


6 июля 1904 г.

Годы проходят! Одиннадцать лет! Я уезжала далеко, вернулась и вновь собираюсь уехать.

У тебя, конечно, свой дом, дорогой мой Луи, ведь ты теперь совсем взрослый и, конечно, обзавелся семьей, для которой ты так много значишь.

А ты сам, какой ты стал? Я представляю себе, что лицо у тебя пополнело, плечи стали шире, а седых волос, должно быть, еще немного и, уж наверное, как прежде, твое лицо все озаряется, когда улыбка вот-вот тронет твои губы.

А я? Не стану описывать тебе, как я переменилась, превратившись в старую женщину. Старую! Женщины стареют раньше мужчин, и, будь я рядом с тобою, я выглядела бы твоей матерью — и по наружности, и по тому выражению глаз, с каким бы я смотрела на тебя.

Видишь, как мы были правы, расставшись вовремя. Теперь уж мы перестрадали, успокоились, и сейчас мое письмо, которое ты, конечно, узнал по почерку на конверте, явилось для тебя почти развлечением.


25 сентября 1893 г.

Мой дорогой Луи!

Вот уже двадцать лет, как мы расстались… И вот уже двадцать лет, как меня нет в живых, дорогой мой. Если ты жив и прочтешь это письмо, которое перешлют тебе верные и почтительные руки, — те, что в течение многих лет пересылали тебе мои предыдущие письма, ты простишь мне, — если ты еще не забыл меня, — простишь, что я покончила с собой на другой же день после нашей разлуки. Я не могла, я не умела жить без тебя.

Мы вчера расстались с тобой. Посмотри хорошенько на дату — в начале письма. Ты, конечно, не обратил на нее внимания. Ведь это вчера мы в последний раз были с тобою в нашей комнате и ты, зарывшись головой в подушки, рыдал как ребенок беспомощный перед страшным своим горем. Это вчера, когда в полуоткрытое окно заглянула ночь, твои слезы, которых я уже не могла видеть, катились по моим рукам. Это вчера ты кричал от боли и жаловался, а я, собрав все свои силы, крепилась и молчала.

А сегодня, сидя за нашим столом, окруженная нашими вещами, в нашем прелестном уголке, я пишу те четыре письма, которые ты должен получить с большими промежутками. Дописываю последнее письмо, а затем наступит конец.

Сегодня вечером я дам самые точные распоряжения о том, чтобы мои письма доставили тебе в те числа, которые на них указаны, а также приму меры к тому, чтобы меня не могли разыскать.

Затем я уйду из жизни. Незачем рассказывать тебе — как: все подробности этого отвратительного действия неуместны. Они могли бы причинить тебе боль, даже по прошествии стольких лет.

Важно то, что мне удалось оторвать тебя от себя самой и сделать это осторожно и ласково, не ранив тебя. Я хочу и дальше заботиться о тебе, а для этого я должна жить и после моей смерти. Разрыва не будет, ты бы его, возможно, и не перенес, ведь тебе все огорчения причиняют такую острую боль. Я буду возвращаться к тебе, — не слишком часто, чтобы понемногу мой образ изгладился из твоей памяти, и не слишком редко, чтоб избавить тебя от ненужных страданий. А когда ты узнаешь от меня самой всю правду, пройдет столько лет (а ведь время помогает Мне), что ты уже почти не сможешь понять, что значила бы для тебя моя смерть.

Луи, родной мой, сегодняшний наш последний разговор кажется мне каким-то зловещим чудом.

Сегодня мы говорим очень тихо, почти неслышно, — уж очень мы далеки друг от друга, ведь я существую только в тебе, а ты уже забыл меня. Сегодня значение слова сейчас для той, которая его пишет и шепчет, совсем иное, чем для того, кто будет читать это и тихо произнесет «сейчас».

Сейчас, преодолев такое громадное расстояние во времени, преодолев вечность — пусть это покажется нелепым, — сейчас я целую тебя, как прежде. Вот и все… Больше я ничего не прибавлю, потому что боюсь стать печальной, а значит, злой и потому, что не решаюсь признаться тебе в тех сумасшедших мечтах, которые неизбежны, когда любишь и когда любовь огромна, а нежность беспредельна.